Тосты Чеширского кота - Евгений Анатольевич Бабушкин

В гражданке не стрёмно… Пироженки кушаем, как октябрята. Смотрю я, рядом такая бикса, вся из себя, в песце голубом, кофий пьет. Я ей, типа, мадемуазель, вам не скучно одной в снегах? Может вас развлечь? А она ржёт. Вы, говорит, с какой части, ребятишки? Ну как так? Мы ж не форме! Она говорит: «Пацаны, вы же малахаи поснимали в кафе, а прически солдатские. Так что разводить своего замполита будете, меня не надо» Ну и пристала, с какой части, кто такие… Мы сказали. А она нам, типа, у меня там брат служит, знаете такого? И тебя, братец Кролик, называет. А её, сестру твою – Риткой звать. Всё верно? Ну, что скажешь? Вас разлучили в детстве, и ты ее ищешь до сих пор?

И Джаггер торжествующе уставился на Кролика. Кролик вздохнул.

– Всё верно, – сказал он, – Ритка это. Сеструха. Она меня старше на пять лет. А в Тиксях уже три года, замужем. За офицером. Секретаршей работает вольнонаёмной при управлении одном… не важно… Ну, у нас с её мужем как-то не сложились отношения. То есть сложились, но не родственные. Короче, мудак он конченый. А Ритка, ничего, довольна. Но я у них там не свечусь. Потому и говорить не хотел. А то, знаете, сестра в Тикси есть, то-сё надо, а я обращаться не хочу. Так ведь не объяснишь, будут думать, что жлоб…

– Не заморачивайся, Кролик, – утешил его Чучундра, – мы знаем, что ты не жлоб. А и знали бы, не сказали бы. Мы же, тля, вежливые. А сестра – дело семейное…

– Тем более сестра симпатичная, на тебя ни капли не похожа, – всунулся Джаггер. – И если б я знал, что ты жлоб, Кролик, уж я бы не смолчал. Это вон Чучундра вежливый, а я еще не очень…

Болтая, мы опустошили банку сгущенки и вскрыли вторую. Потом третью. Распотрошили еще по пачечке печенья. Аппетит все приходил и приходил, и уходить не думал.

Панфил медленно и хмуро ел, почти не разговаривал.

– Ты что, корешок? Что как барсук на приеме у таксидермиста? – толкнул я его.

Панфил скорчил рожу, как бы предлагающую оставить его в покое. Но я не отцеплялся.

– Панфил, расскажи все Бабаю с Кроликом, они не в курсах, – потребовал Джаггер.

– Что ты лезешь? Вечно он лезет! Отлезь, пожалуйста, нахер взад, – заступился Чучундра за Панфила.

Но Джаггера явно сегодня распирало.

– Чувиха евоная что-то мутит. Пишет мало и не так как раньше. Про любовь не пишет. Что-то там не то. Видать бросать его хочет, выдра. Скажи, Панфил! Что молчишь, как рыба об лёд. Тут все свои. Вот и корефан твой – Бабай, подтвердит, что нечего из-за бабы так переживать.

Если бы взглядом можно было поджечь, то Джаггер уже пылал бы синим пламенем – так посмотрел на него Панфил.

Джаггер благоразумно заткнулся. Панфил покряхтел..

– Не понятно ничего, но что-то там не так. Не те письма.

– Что значит не те? – спросил я.

– Не те. Вроде слова все правильные, но содержания нет. Ты ж сам писака, Бабай, должен понимать.

– Конечно! Должен. Но не понимаю.

– Что же за тупицы-то все вокруг – рассердился Панфил, – ну как тебе объяснить, как Джаггеру, что ли?

– Если без побоев, то давай как Джаггеру.

– Тогда слушай. Вот, например. «Воскресение» лабает балладу какую-нибудь. Да хоть, скажем, «Ночную Птицу». Ты сразу понимаешь, что это – рок. Так?

– Ну?

– А вот «Земляне» пыжатся, струны рвут, рифы берут, саунд жесткий, это что? Рок?

– Да ни хрена ни рок!

– Вот и письма пошли от нее как музыка от «Землян». Все слова правильные, а души нет…

– Бабай, прикинь, когда он мне вот так наглядно всё разъяснил, я сразу въехал, хоть и не поэт, – закричал Джаггер. – Чуваки, давайте откроем четвёртую сгущенку! Ну, пожалуйста!!! И пятую, для ровного счета…

Панфил махнул рукой.

– И что теперь? – спросил я.

– Ничего. Я там пацанам написал, посмотрят, что к чему-почему. Отпишутся, тогда ясно будет. Может, мне и кажется все…

Мы доели сгущенку с печеньем. Чай пить не стали, чтоб не перебивать вкус. Отдуваясь, вышли с чайной.

Зелено-голубые вихри волшебной пеной гоняли друг друга по черному небу.

Нас озарило первое в эту молодую зиму полярное сияние…

Пора было возвращаться на площадку. Пацаны пошли проводить нас до дороги. Снег скрипел под валенками, отражая сверкающие небеса.

– Ладно, – сказал Панфил, – почитаю вам, чтоб не кисли.

И прочёл:

Взял я гвоздь

И на сердце своём

Нацарапал мишень.

Тут же выстрелов гроздь

Превратила ночь в день.

В моём сердце

Все больше и больше свинца.

Скоро лопнет,

Набрякло бедой.

Это снайпер из тьмы

Без конца, без конца

Гонит пули одну за другой.

Распластаюсь я тенью

На кровавом и грязном снегу.

Не хочу быть мишенью,

Ну, а снайпером быть – не могу.

23

…Как весной в пустыне активизируются скорпионы, так месяца за полтора до октябрьских праздников оживился замполит. Дядя Ваня, сияя румяным, глуповатым лицом, по несколько раз на дню появлялся в каждом подразделении и напоминал о грядущей годовщине октября.

На Первую Площадку он зачастил, мороча нас своими заклинаниями, два-три раза в неделю. Все ротные художники были брошены на обновление наглядной агитации. Лично мне замполит сократил боевые дежурства, и за меня отдувались молодые гуси, едва сдавшие допуски на пост.

Уж не знаю, что они там пеленговали, но все помещения Первой Площадки запестрели моими стараниями, кумачовыми Лениными, Марксами и Энгельсами, революционными матросами в пулеметных лентах, суровыми солдатами в папахах и сознательными путиловцами в строгих пролетарских усах.

Ощущение праздника было как под Новый год, когда всё и вся украшается красноносыми Дедами Морозами, синеногими Снегурками, ёлочками и зайчиками.

Майор Пузырев тоже приложил руку к революционному искусству. Он приволок мне тридцать ошкуренных фанерных планшетов. Замполит похвалил Пузыря и лично объяснил мне задачу. Надлежало изобразить и увековечить этапы большого пути, как выразился Дядя Ваня – «от сотворения мира».

По мнению замполита, начало времен было положено выстрелом «Авроры». Это событие я должен был запечатлеть на первой доске – иконе. Далее, по учебнику советской истории: революция, гражданская война, индустриализация, коллективизация, война отечественная и, по списку, до последнего партийного съезда, который являлся, видимо, кульминацией человеческой цивилизации.

Всю эту хренотень, дыша дымом и слезясь красными глазами, я увековечивал школьным выжигательным прибором «Василёк». Затем произведение густопсово покрывалось лаком и вывешивалось в хронологическом порядке по периметру ленинской комнаты.

На одной из икон, посвященных событиям гражданской войны, я изобразил Троцкого (таким, как помнил его по старым Роммовским фильмам), пожимающего руку Чапаеву.

Замполит обрадовался.

– Молодец! – сказал он, – отлично! Чапаев очень похож. Да и товарищ Свердлов как живой вышел. Эх, какие люди были! – и указал на Троцкого.

Тут замполит даже слегка прослезился и, положив мне руку на плечо, пропел тоненько:

– И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мной…

Лишь одна из икон ввергла Дядю Ваню в легкое недоумение. На лаковой доске поблескивали три вождя мирового пролетариата. А именно: большелобый хитроглазый Ленин. С ним, заросший Карл Маркс, смахивающий на магаданского бича. И ещё хмурый, недовольный чем-то, видимо проигравшийся в пух и прах Достоевский, изображавший Энгельса. Все трое стояли на трибуне мавзолея в обрамлении серпов и молотков.

– Как это? – спросил замполит.

Я принялся объяснять концепцию цикличности времен и идей, но Дядя Ваня прервал меня.

– Дома повешу, – сказал он и завернул икону в мешок.

Кроме прочего, а именно – митинга и торжественной части с вручением наград и званий, готовился концерт художественной самодеятельности.

Концертом руководил комсорг части лейтенант Гриша Кукалу из кишиневских молдаван. Имея, видимо, цыганские корни, Гриша был по-конски курчав и улыбчив. Он обожал хоровое пение и стук каблуков по сцене. Запах